Дарвин был лентяем, и вам бы это также не помешало. Чарлз дарвин о своих взглядах на жизнь, науку и религию

Трудно преувеличить то, насколько блестящей и грандиозной была и остается эволюционная теория естественного отбора Чарльза Дарвина. Она в прямом смысле потрясла викторианскую Англию — по крайней мере, в той степени, в которой традиционную и душную викторианскую Англию могли потрясти люди, посмевшие немного повысить голос, выражая вежливый протест. Но некоторым представителям того общества, в особенности убежденным приверженцам христианского учения, не слишком понравилась идея о том, что природа вполне может существовать и развиваться самостоятельно, без указующего перста высшей силы. Им она совсем не понравилась.

Хотя сегодня об этом мало кто знает, но ученые размышляли над идеей эволюции еще до Дарвина — даже дед Чарльза, Эразм, упомянул о ней в одном из своих стихотворений. Вкладом Чарльза стала непосредственно теория естественного отбора, согласно которой живые существа со временем меняются, и эти изменения позволяют им лучше приспосабливаться к окружающей среде, повышая их шансы передать свои признаки будущим поколениям. (Интересно, что друг Дарвина, блестящий натуралист Альфред Рассел Уоллес (Alfred Russel Wallace) пришел к такому же выводу примерно в то же время, что и сам Дарвин. Оба они представили свои предварительные выводы перед Лондонским Линнеевским обществом, и только потом Дарвин произвел настоящую революцию, опубликовав свой труд «О происхождении видов».)

Однако в его теории естественного отбора было одно слабое место: Дарвин не смог до конца объяснить, как именно это работает. Потомки, несомненно, обладали чертами своих родителей. Но как это получалось? Что происходило в момент зачатия? Это было гигантским пробелом в дарвиновской теории эволюции. Поэтому в 1868 году, спустя почти десятилетие после публикации «О происхождение видов», Дарвин попытался заполнить этот пробел своей теорией «пангенезиса» — совершенно ошибочной теорией, которая в общих чертах заключается в следующем.

Каждая клетка в нашем теле источает крошечные частицы, называемые геммулами, «которые распространяются по всей системе», как писал Дарвин, и, «получая необходимое питание, эти частицы начинают приумножаться путем деления и в конечном итоге превращаются в единицы, подобные тем, от которых они изначально произошли». В сущности, с точки зрения Дарвина, геммулы — это семена клеток. «Они собираются со всех частей системы и концентрируются в половых элементах. Их развитие в следующем поколении приводит к формированию нового существа».

Поскольку в момент зачатия происходит соединение половых семян обоих родителей, их отпрыск в конечном итоге обладает признаками как матери, так и отца. Но как быть с ребенком, который перенял от одного родителя больше признаков, чем от другого? Так происходит, когда «геммул в оплодотворенном эмбрионе в избытке» и когда «геммулы одного родителя имеют некоторое преимущество — в численности, сходстве или силе — над геммулами другого родителя». Другими словами, они будто вкладывают больше усилий в процесс формирования зародыша.

Геммулы должны развиваться в правильном порядке, чтобы в итоге получился здоровый организм. Поэтому, когда происходит какой-то сбой, возникают врожденные пороки развития. Дарвин пишет: «Согласно доктрине пангенезиса, на ранних стадиях геммулы смещенных органов начинают развиваться в неправильном месте вследствие соединения с неправильными клетками или совокупностями клеток».

Однако заслугой дарвиновской теории пангенезиса стало то, что она, наконец, объяснила наличие различий между организмами — этого неочищенного топлива эволюции. На это существуют две причины. Во-первых, «колеблющаяся вариабельность» возникает вследствие «недостатка, избытка и перемещения геммул, а также нового витка развития тех геммул, которые до этого долгое время были латентными». Другими словами, некоторые геммулы могут получить воплощение во внуках, перескочив через поколение, хотя сами они при этом «не претерпевают никаких изменений».

Вторая причина имеет отношение к ныне дискредитировавшей себя теории ламаркизма, согласно которой те признаки, которые организм приобретает в течение жизни — в силу действия факторов окружающей среды — могут затем быть унаследованы его отпрысками. Дарвин считал, что геммулы могут меняться в течение жизни организма и что эти изменившиеся геммулы могут преумножаться и вытеснять прежние геммулы. (Ламаркизм мертв, однако некоторые современные ученые считают, что, поскольку формы поведения, такие как наш язык, приобретаются в процессе жизни, они представляют собой примеры негенетического наследования, которые могут изменить курс эволюции организма. Однако это до сих пор остается весьма спорным вопросом, на котором мы сейчас не будем останавливаться.)

Давайте подведем итоги: геммулы — это семена клеток, которые организм получает в момент своего зачатия. Они должны формироваться в правильном порядке, чтобы получился здоровый организм, а их смешение приводит к возникновению вариаций. Некоторые геммулы могут на время стать латентными, и это приводит к тому, что некоторые признаки проявляются через одно или несколько поколений, или же могут меняться в течение жизни организма, и поэтому его отпрыски унаследуют те признаки, которые их родители выработали вследствие воздействия факторов окружающей среды.

Любая теория должна быть доказана экспериментально, и эта задача легла на плечи кузена Дарвина, Фрэнсиса Гальтона (Francis Galton). Чтобы доказать, что геммулы обуславливают изменчивость, он взял кровь одного кролика и ввел ее другому, предполагая, что потомки второго кролика будут обладать признаками первого. В своем эссе под названием «Дарвин и наследственность: эволюция гипотезы пангенезиса» Джеральд Гейсон (Gerald Geison) пишет: «Эти эксперименты, как и все последующие, не смогли доказать гипотезу Дарвина, а когда в дополнение к этому была дискредитирована идея наследования приобретенных признаков, теорию пангенезиса быстро вытеснили другие, более убедительные объяснения».

«В результате, — пишет Гейсон, — теория пангенезиса часто воспринималась как одна из загадочных и необъяснимых ошибок гения. Возможно, именно потому, что многие хотят сделать акцент только на гении Дарвина, некоторые биографы совершенно забывают упомянуть о пангенезисе».

Я уже писал об этом прежде и напишу снова: в науке ошибки — это совершенно нормальное и весьма полезное явление, потому что, когда кто-то опровергает ту или иную теорию, это уже прогресс. Конечно, довольно досадный прогресс для человека, чью теорию опровергают, но все равно прогресс.

Основы генетики были заложены, как бы странно это ни показалось, монахом, который в 1850-х годах проводил опыты с горохом — именно тогда, когда Дарвин работал над своим трудом «О происхождении видов». Выращивая горох и тщательно записывая, как признаки наследуются из поколения в поколение, Грегор Мендель (Gregor Mendel) заметил, что потомки не являются просто неким слиянием родителей, как полагали биологи того времени. То есть в результате скрещивания растения с гладкими горошинами и растения с морщинистыми горошинами, к примеру, не получится растения со слегка морщинистыми горошинами — это будет растение либо с гладкими, либо с морщинистыми горошинами. Это то, что мы сейчас называем доминантными и рецессивными аллелями или вариациями конкретного гена: к примеру, если у вас голубые глаза, это является проявлением рецессивной аллели, а карие глаза — это проявление доминантной аллели. Так происходит, потому что вы получаете две копии каждого гена, одну — от матери, другую — от отца.

«Эй, ребята, а я обнаружил здесь что-то интересное», — вероятно, сказал Мендель под оглушительный треск сверчков. Но в те времена его работу никто не заметил. Только в 1900-х годах ботаники всерьез начали изучать его труды, что заложило основы эпохи генетики. Вскоре ученые выяснили, что именно ДНК содержит в себе информацию, которая обуславливает наличие тех или иных признаков, и в 1953 году Уотсон, Крик и их коллеги окончательно сформулировали знаменитую теорию двойной спирали.

Теперь мы знаем, что наследование признаков не имеет ничего общего со смешением геммул. Разумеется, мы получаем нашу ДНК, которая содержит в себе гены матери и отца. Но каждый раз эти гены дают уникальные сочетания, что приводит к различиям между братьями и сестрами. Разнообразие может также обуславливаться мутациями генов: когда наши клетки делятся, иногда они воспроизводят свои ДНК с ошибками (возможно, вы являетесь носителем огромного количества мутаций, которые вы даже не замечаете) Таким образом, эти мутации в сочетании со смешением генов при зачатии лежат в основе изменчивости и соответственно эволюции: некоторые люди рождаются с признаками, которые делают их лучше приспособленными к их окружению, что повышает их шансы на выживание и передачу своих генов будущим поколениям.

Дарвин замахнулся на проблему наследования и, разумеется, потерпел неудачу, но давайте не будем забывать, что он сформулировал одну из величайших теорий в истории человечества — теорию эволюции путем естественного отбора. Ему просто не удалось дожить до того дня, когда последний кусочек мозаики встал на свое место (последний крупный кусочек мозаики, должен сказать — нам предстоит еще очень многое узнать об эволюции).

И разве мысль о том, что даже самые великие умы в истории могли совершать серьезные ошибки, не приносит нам хотя бы некоторое успокоение? Лично меня она очень успокаивает, учитывая то, что до недавнего времени я даже не знал, что авокадо — это фрукт. Я имею в виду, кто мог предположить, что все так получится?

• Перевод

У многих известных учёных есть нечто общее: они не работали по многу часов в день

Изучая жизнь самых творческих людей в истории, сталкиваешься с парадоксом: они посвящали своей работе всю жизнь, но не весь день. Такие разные люди, как Чарльз Диккенс, Анри Пуанкаре и Ингмар Бергман, работали в несоизмеримых областях в разное время, у всех них была страсть к их работе, огромные амбиции и почти сверхчеловеческая способность к концентрации. Но если подробно изучить их каждодневную жизнь, окажется, что на то, что считается самой важной их работой, они тратили всего несколько часов в день. Остальную часть времени они лазали по горам, спали, гуляли с друзьями, или просто сидели и размышляли. Их творческое начало и продуктивность не были результатами бесконечных часов тяжкого труда. Их достижения происходят из скромного количества рабочих часов.

Как же они достигли всего? Может ли поколение, воспитанное на уверенности в необходимости 80-часовой рабочей недели для достижения успеха, научиться чему-либо на примере жизни людей, заложивших основы теории хаоса, топологии, или написавших "Большие надежды "?

Думаю, может. Если величайшие фигуры в истории не работали по многу часов в день, то возможно, ключом к их творческим возможностям будет понимание не только того, как они работали, но и того, как они отдыхали, и как связаны эти два вида деятельности.

Начнём с изучения жизней двух фигур. Обе они добились крупного успеха в жизни. И как удачно были соседями и друзьями, живя рядом, в деревне Даун к юго-востоку от Лондона. И, разными путями, их жизни дают нам взглянуть на то, как связаны труд, отдых и способность к творчеству.

Представим, для начала, безмолвную фигуру в плаще, идущую домой по тропинке, вьющейся по сельской местности. Иногда по утрам он ходит с опущенной головой, погружённый в свои мысли. Иногда он медленно гуляет, останавливаясь, чтобы прислушаться к звукам леса. Этой привычке он «следовал и в тропических лесах Бразилии», во время своей службы натуралистом в Королевском флоте, собирая животных, изучая географию и геологию Южной Америки, закладывая основы карьеры, которая достигнет вершины с публикацией «Происхождения видов» в 1859 году. Теперь Чарльз Дарвин постарел, и от собирательства перешёл к теоретической работе. Его способность бесшумно двигаться отражает его концентрацию и потребность в тишине. По словам его сына Фрэнсиса, Дарвин мог двигаться так тихо, что однажды «подошёл к лисице, игравшей со своими детёнышами, на расстояние всего в несколько метров», и часто приветствовал лис, возвращавшихся с ночной охоты.

Если бы те же самые лисы встретились бы с соседом Дарвина, Джоном Лаббоком, 1-м бароном Авебери , они бы улепётывали, спасая свою шкуру. Лаббок любил начинать день с прогулки по сельской местности в компании своих охотничьих собак. Если Дарвин немного напоминал мистера Беннета из "Гордости и предубеждения " – респектабельный джентльмен среднего достатка, вежливый и честный, но предпочитающий компанию семьи и книг, Лаббок больше напоминал мистера Бингли, экстраверта, энтузиаста, достаточно богатого для продвижения в обществе и жизни. С годами Дарвина мучили различные заболевания; Лаббок и после 60-и демонстрировал «расслабленную грацию, свойственную 18-летнему студенту», как говорил один из его гостей. Но соседи разделяли любовь к науке, даже хотя их работа различалась не меньше, чем их личности.

После утренней прогулки и завтрака, Дарвин к 8 часам уже был в кабинете, и работал полтора часа. В 9:30 он читал утреннюю почту и писал письма. В 10:30 он возвращался к более серьёзной работе, иногда переходя в вольер с птицами, теплицу, или другое строение, в котором он проводил свои эксперименты. К полудню он объявлял, что «работа на сегодня закончена», и отправлялся гулять по песчаной тропинке, проложенной им вскоре после покупки Даун Хауза . Частично она шла по земле, сданной ему в аренду семейством Лаббок. Вернувшись через час с чем-то, Дарвин обедал, и снова отвечал на письма. В 15 часов он ложился немного поспать. Через час вставал, ещё раз гулял по тропинке, и возвращался в кабинет, после чего в 17:30 присоединялся к супруге, Эмме и их семье за ужином. В таком графике он написал 19 книг, включая техническую литературу по ползучим растениям, морским уточкам и другим темам; спорный труд «Происхождение человека и половой отбор»; «Происхождение видов», вероятно, самую знаменитую книгу в истории науки, которая до сих пор влияет на то, как мы представляем себе природу и нас самих.

Кто бы ни изучал этот график, он не мог сразу не обратить внимания на парадокс. Жизнь Дарвина вращалась вокруг науки. Со времён студенчества Дарвин посвятил себя научному собирательству, исследовательской работе и теориям. Они с Эммой переехали в сельскую местность из Лондона, чтобы у них было больше места для семьи и для научной работы. Даун Хауз предоставлял ему место для лабораторий и теплиц, а сельская местность – спокойствие и тишину, необходимые для работы. Но в то же время, его дни не кажутся нам очень занятыми. То время, которое мы бы назвали «работой», состояло из трёх 90-минутных промежутков. Если бы он был современным профессором университета, ему бы отказали в постоянной академической должности. Если бы он работал в коммерческой организации, его бы уволили через неделю.

Не то, чтобы Дарвин не заботился о времени или ему не хватало амбиций. Дарвин чрезвычайно строго следил за временем, и, несмотря на имевшиеся у него средства, считал, что времени терять нельзя. Путешествуя вокруг света на борту корабля "Бигль ", он писал своей сестре, Сюзан Элизабет, что «человек, осмеливающийся потратить час своей жизни, не понял её ценности». Когда он раздумывал, следует ли ему жениться, одним из заботивших его моментов была «потеря времени – некогда читать по вечерам», а в своих журналах он отмечал время, потерянное на хронические заболевания. Его любовь к науке «подкреплялась желанием заслужить уважение моих коллег-натуралистов», признался он в своей автобиографии. Он был пылким и увлечённым, настолько, что иногда испытывал панические атаки в связи со своими идеями и их следствиями.

Джон Лаббок гораздо менее известен, чем Дарвин, но к моменту своей смерти в 1912 году он был «одним из наиболее успешных английских учёных-любителей, одним из наиболее плодовитых и успешных авторов своего времени, одним из наиболее убеждённых социальных реформаторов, и одним из наиболее успешных юристов в новой истории Парламента». Научные интересы Лаббока простирались на палеонтологию, психологию животных и энтомологию – он изобрёл муравьиную ферму – но наиболее постоянной его работой была археология. Его работы популяризовали термины «палеолит» и «неолит», используемые археологами и по сей день. Его покупка Эйвбери , древнего поселения к юго-западу от Лондона, сохранила местные каменные монументы от разрушения строителями. Сегодня он сравним по популярности и археологической важности со Стоунхенджем, и сохранение этого места принесло ему титул барона Эйвбери в 1900-м году.

Достижения Лаббока не ограничиваются наукой. От своего отца он унаследовал преуспевающий банк, и превратил его в реальную силу финансового мира позднего Викторианского периода. Он помогал модернизировать британскую банковскую систему. Он проводил десятилетия в Парламенте, где был успешным и уважаемым законодателем. Его библиография насчитывает 29 книг, многие из которых стали бестселлерами и были переведены на множество языков. Непомерный объём его трудов не проигрывал сравнения даже с самыми его успешными современниками. «Как ты находишь время» на науку, писательство, политику и бизнес, «для меня остаётся загадкой», – сказал ему Дарвин в 1881 году.

Возникает искушение представить Лаббока в виде эквивалента современного высокомотивированного альфа-самца, нечто вроде Тони Старка в стимпанковском антураже. Но вот, в чём подвох: его политическая слава зиждилась на пропаганде отдыха. Британские банковские каникулы – четыре государственных выходных дня – были изобретены именно им, и они, вступив в силу в 1871 году, закрепили его репутацию. Их так любили и так сильно ассоциировали с ним, что в прессе их прозвали «днями св. Лаббока». Десятилетиями он боролся за принятие «закона о коротком рабочем дне», ограничивавшем рабочее время людей до 18 лет 74-мя (!) часами в неделю; и когда его, наконец, приняли в апреле 1903 года, через 30 лет после начала борьбы, его назвали «законом Эйвбери».

Сам Лаббок вёл себя согласно своим убеждениям. Возможно, было трудно соблюдать такой график на заседаниях Парламента, когда дебаты и голосования могли задерживаться далеко за полночь, но в своём поместье Хай-Эльмс он вставал в 6:30, и, после молитв, поездки верхом и завтрака, начинал работу в 8:30. Он делил день на получасовые блоки – эту привычку он перенял у своего отца. После долгой практики он мог переключать внимание с «запутанного финансового вопроса» его партнёров или клиентов на «такую задачу биологии, как партеногенез», не моргнув глазом. Около полудня он проводил пару часов на свежем воздухе. Он с энтузиазмом играл в крикет, и регулярно приглашал в своё поместье профессиональных игроков в качестве тренеров. Его младшие братья играли в футбол; двое из них принимали участие в финале самого первого Кубка Англии по футболу в 1872 году. Также он очень любил играть в "пятёрки ", игру вроде гандбола, в которой он преуспел в Итоне. Позже, увлекшись гольфом, Лаббок заменил площадку для игры в крикет в своём поместье на площадку для гольфа с 9-ю лунками.

Получается, что, несмотря на различия в характерах и достижениях, как Дарвин, так и Лаббок смогли сделать то, что сегодня считается всё более непривычным. Жизни их были полны, работы поражали воображение, и, тем не менее, их дни были наполнены бездействием.

Выглядит как противоречие, или баланс, недостижимый для большинства из нас. Но это не так. Как мы увидим, Дарвин, Лаббок, и другие творческие и плодотворные личности, достигли успеха не вопреки свободному времени; они достигли успеха благодаря ему. И даже в сегодняшнем мире круглосуточного присутствия мы можем научиться, как совмещать работу и отдых так, чтобы становиться умнее, креативнее и счастливее.

Согласно известному исследованию, лучшими учениками на скрипке становились не те, кто больше всех занимался, а те, кто знал, когда нужно остановиться.

Дарвин – не единственный известный учёный, сочетавший посвящение жизни науке с недолгой ежедневной работой. Схожие случаи можно проследить во многих других карьерах, и по нескольким причинам лучше начать это делать именно с учёных. Наука – высоко конкурентное и всепоглощающее занятие. Достижения учёных – количество статей и книг, награды, количество цитирований работ – строго задокументированы, и их легко измерять и сравнивать. В результате их наследие легче определить, чем наследие бизнес-лидеров или знаменитостей. В то же время, научные дисциплины отличаются друг от друга, что даёт нам полезное разнообразие в рабочих привычках и свойствах личностей. Кроме того, большинство учёных не было подвержено возникновению мифов, окружающих обычно бизнес-лидеров и политиков.

Наконец, некоторые учёные и сами были заинтересованы в том, как работа и отдых влияют на мышление и вдохновение. Один из примеров таких учёных – Анри Пуанкаре, французский математик, чьё общественное положение и достижения возводят его на одну ступень с Дарвином. Его 30 книг и 500 работ простираются на такие области, как теория чисел, топология, астрономия и небесная механика, теоретическая и практическая физика, философия. Американский математик Эрик Темпл Белл охарактеризовал его, как «последнего универсалиста». Он участвовал в стандартизации временных зон, в строительстве железных дорог на севере Франции (по образованию он был горным инженером), служил главным инспектором в технологическом корпусе и был профессором Сорбонны.

Пуанкаре был не просто знаменит среди своих коллег. В 1895 году его, наряду с писателем Эмилем Золя, скульпторами Огюстом Роденом и Жюлем Далу, и композитором Камилкм Сен-Сансом в рамках работы о психологии гения изучал французский психолог Эдуарт Тулуз. Тулуз отметил, что Пуанкаре работал по очень ровному графику. Самые сложные размышления он проводил с 10 до 12 часов, а затем с 17 до 19 часов. Величайший математический гений XIX века тратил на работу не больше времени, чем было необходимо для понимания задачи – около 4 часов в день.

Ту же схему мы наблюдаем и у других математиков. Годфри Харолд Харди, один из ведущих математиков Британии первой половины XX века, начинал день с неспешного завтрака и чтения результатов крикетных матчей, затем с 9 до 13 погружался в математику. После обеда он ходил гулять и играл в теннис. «Четыре часа творческой работы в день – это максимум для математика», – говорил он своему другу и коллеге, оксфордскому профессору К. П. Сноу. Долго работавший с Харди коллега, Джон Эдензор Литлвуд считал, что концентрация, необходимая для серьёзной работы, говорит о том, что математик может работать «четыре, максимум пять часов в день, с перерывами через каждый час (например, на прогулку)». Литлвуд был известен тем, что всегда отдыхал по воскресеньям, заявляя, что это гарантировало наличие у него новых идей по возвращению к работе в понедельник.

Наблюдение за схемой работы учёных, проводившееся в начале 1950 годов, показало примерно такие же результаты. Профессора Иллинойского технологического института, Рэймонд Ван Зельст и Уилард Кер наблюдали за своими коллегами, фиксируя их рабочие привычки и графики, а потом построили график, соотносящий количество проведённых в офисе часов с количеством опубликованных статей. Вы могли бы подумать, что такой график выглядит, как прямая линия, показывающая, что чем больше часов работает учёный, тем больше статей он публикует. Но это не так. Данные выглядели, как кривая в виде буквы М. Она сначала быстро росла, и испытывала максимум между 10 и 20 часами в неделю. Затем она шла вниз. Учёные, проводившие на работе по 25 часов в неделю, были не более продуктивны, чем те, кто проводил 5. Учёные, работавшие по 35 часов в неделю, были в два раза менее продуктивными, чем те, кто работал по 20 часов.

Затем кривая опять начинала расти, но не так быстро. Исследователи-трудоголики, проводившие по 50 часов в неделю в лаборатории, смогли вытянуть себя из 35-часовой долины. Они оказывались настолько же продуктивны, как и те, кто проводил в лаборатории по пять часов в неделю. Ван Зельст и Керр посчитали, что этот 50-часовой бугор концентрировался в «физических исследованиях, требовавших постоянного использования громоздкого оборудования», и что большую часть времени этих 10-часовых рабочих дней люди были заняты обслуживанием машин, иногда проводя измерения.

После этого график шёл вниз. Учёные, проводившие на работе по 60 часов в неделю и больше, оказались наименее продуктивными.

Ван Зельст и Керр также спрашивали коллег, «сколько часов в типичный рабочий день посвящено домашней работе, вносящей вклад в эффективное выполнение вашей работы», и построили график ответов. На этот раз они увидели не М, а один максимум в районе 3 – 3,5 часов в день. К несчастью, они ничего не сказали по поводу общего количества часов работы в офисе и дома. Они лишь упомянули возможность того, что наиболее продуктивные исследователи «большую часть своей творческой работы делают дома или где-то ещё», нежели на территории института. Если предположить, что самые продуктивные учёные одинаково работают дома и в офисе, получится, что они работают от 25 до 38 часов в неделю. Для шестичасовой рабочей недели это даёт в среднем 4-6 часов в день.

Подобную статистику работы по 4-5 часов в день можно найти и в жизни писателей. Немецкий писатель и лауреат Нобелевской премии Томас Манн выработал свой дневной график к 1910 году, когда ему было 35 лет, и опубликовал знаменитый роман «Будденброки» . Манн начинал свой день с 9, располагался в кабинете со строгим правилом для домашних не отвлекать его, и сначала работал над повестями. После обеда, «дневное время предназначалось для чтения, обработки гор корреспонденции и прогулок», говорил он. После часового сна днём и последующего чая, он проводил час-два за работой над небольшими произведениями и редактурой.

Энтони Троллоп, великий английский писатель XIX века, также придерживался строгого графика. Он так описывал выработанный им графика работы в Уолтэм-Хауз, где он жил с 1859 по 1871 года. В 5 часов утра к нему приходил слуга с кофе. Сначала он прочитывал всё, что сделал за прошлый день, затем в 5:30 заводил стоявшие на столе часы и начинал писать. Он писал по 1000 слов в час, в среднем по 40 страниц в неделю, до 8 часов, когда наступало время идти на свою обычную работу. Работая таким образом, он опубликовал 47 повестей до своей смерти в 1882 году в возрасте 67 лет, хотя он ничем не дал понять, что относился к своим достижениям, как к чему-то необычному. Ведь его мать, начавшая для финансовой поддержки семьи писать в возрасте более 50 лет, опубликовала более 100 книг. Он писал: «Думаю, все те, кто жил, как писатели – работая над литературным трудом ежедневно – согласятся со мной, что за три часа в день можно написать всё, что способен написать человек».

Чёткий график Троллопа сравним с графиком его современника, Чарльза Диккенса. После того, как в молодости Диккенс не ложился до глубокой ночи, он остановился на графике, «таком же методичном или чётком», как у «городского клерка», по словам его сына Чарли. Диккенс закрывался в кабинете с 9 до 14, с перерывом на обед. Большая часть его повестей печаталась по частям в журналах, и Диккенс редко когда опережал график публикаций и художника-иллюстратора больше, чем на главу-две. И, тем не менее, проработав пять часов, Диккенс заканчивал на этом.

Возможно, такая дисциплина может показаться вам следствием викторианской строгости, но многие плодотворные писатели XX века работали точно так же. Египетский писатель Нагиб Махфуз работал государственным чиновником, и обычно писал беллетристику с 16 до 19 часов. Канадская писательница Элис Манро, обладатель Нобелевской премии по литературе от 2013 года, писала с 8 до 11 утра. Австралийский романист Питер Кэри говорил о работе каждый день: «Думаю, трёх часов достаточно». Такой график позволил ему написать 13 романов, включая два, взявших Букеровскую премию. Уильям Сомерсет Моэм работал «всего по четыре часа в день», до 13:00 – но «никогда меньше», добавлял он. Габриель Гарсия Маркес писал каждый день по пять часов. Эрнест Хемингуэй начинал работу в 6 утра и заканчивал не позже полудня. При отсутствии серьёзных дедлайнов, Сол Беллоу уходил в кабинет после завтрака, писал до обеда, а затем просматривал то, что сделал в первой половине дня. Ирландская писательница Эдна О’Брайен работала с утра, «останавливалась в 13-14 часов, и проводила остаток дня за мирскими заботами». Стивен Кинг описывает день, в который он пишет и читает 5-6 часов, как «напряжённый».

Карл Андерс Эриксон, Ральф Крамп и Клеменс Теш-Рёмер наблюдали похожие результаты, исследуя то, как ученики по классу скрипки обучались в берлинской консерватории в 1980-х годах. Учёных интересовало, что выделяет выдающихся студентов из толпы просто хороших. Поговорив с учениками и их преподавателями, изучив дневники работы студентов, они обнаружили, что лучших студентов кое-что выделяло.

Во-первых, они не просто практиковались больше, но делали это осознанно. По словам Эриксона, во время осознанной тренировки вы «с полной концентрацией занимаетесь действиями, улучшающими технику исполнения». Вы не просто повторяете гаммы или тренируете движения. Осознанные занятия подразумевают структуру, концентрацию, у них есть чёткие цели и обратная связь. Для них требуется внимание к тому, что вы делаете, и наблюдение за тем, как вы можете улучшить своё исполнение. Студенты могут заниматься таким образом, когда у них есть чёткий план к величию, определённый пониманием того, что разделяет гениальную работу и хорошую, или победителей от проигравших. Такие занятия, в которых необходимо выполнить задание за наименьшее время, с наивысшим балом или наиболее элегантно решив задачу, составляют осознанную практику.

Во-вторых, у вас должна быть цель, для которой вы готовы ежедневно заниматься. Осознанная практика – не очень интересное занятие, и отдача наступает не сразу. Для этого нужно приходить в бассейн до рассвета, работать над вашим замахом или походкой, когда можно тусоваться с друзьями, практиковаться в работе пальцев или дыхании в комнате без окон, проводить часы за совершенствованием деталей, которые почти никто не заметит. Осознанной практике не присуще моментальное удовольствие, поэтому вам нужно ощущение, что эта длительная работа окупится, и что вы не просто улучшаете свои карьерные возможности, но создаёте профессиональную личность. Вы не просто делаете это за толстую пачку денег. Вы делаете это, потому что это усиливает ваше ощущение себя и ощущение того, кем вы хотите быть.

Идея осознанной практики и измерений Эриксона и других количества времени, которое исполнители мирового класса тратят на занятия, привлекла много внимания. Это исследование лежит в основе аргумента Малькольма Глэдвела и его книги «Гении и аутсайдеры» о том, что для достижения совершенства необходимы 10 000 часов практики, и что все великие люди, от Бобби Фишера до Билла Гейтса и членов Beatles наработали свои 10 000 часов до тех пор, пока о них услышал мир. Для тренеров, учителей музыки и родителей это число обещает вымощенную золотом дорогу в NFL, Juilliard или MIT: начните с юных лет, занимайте их работой, не позволяйте им сдаваться. В культуре, считающей стресс и переработку добродетелями, 10 000 – это внушительное число.

Но Эриксон и другие отметили в своём исследовании и нечто другое – то, на что практически все не обратили внимание. «Осознанная практика требует усилий, которые можно выдерживать ограниченное количество часов в день». Если практиковаться слишком мало, вы никогда не достигните мирового класса. Если практиковаться слишком много, вы рискуете получить травму, перегореть или истощить себя. Для успеха студентам нужно «избегать истощения» и «ограничить практику таким промежутком времени, после которого они могут полностью восстановиться ежедневно и еженедельно».

Как величайшие из студентов используют ограниченное количество часов практики? Ритм их занятий подвержен чёткой схеме. Они работают больше часов в неделю, но не за счёт удлинения ежедневных занятий. Они делают более частые и короткие подходы, по 80-90 минут, с получасовыми перерывами.

Если сложить такой график, мы получим 4 часа в день. Примерно столько же времени проводил Дарвин за своей тяжёлой работой, Харди и Литлвуд за математикой, Дикенс и Кинг за написанием книг. Даже самые амбициозные студенты в лучших школах мира, готовясь к борьбе в конкурентной области, способны концентрироваться и выкладываться не более 4 часов в день.

Верхнее ограничение, по заключению Эриксона, определяется не «по доступному времени, а по доступным умственным и физическим ресурсам». Студенты не просто занимались по 4 часа, и заканчивали. Лекции, прослушивания, домашняя работа и всё остальное занимали их на весь день. В интервью они рассказывали, что «ограничением для времени ежедневной работы была их возможность поддерживать концентрацию». Поэтому на 10 000 часов Глэдвела требуется десять лет. Если вы можете поддерживать концентрацию только по 4 часа в день, у вас выходит 20 часов в неделю (кроме выходных), и 1000 часов в год (с двухнедельным отпуском).

Важность осознанной практики иллюстрируют не только жизни музыкантов. Рэй Бредбери серьёзно занялся писательством в 1932 году и писал по 1000 слов в день. «Десять лет я писал не меньше одного рассказа в неделю», – вспоминает он, но они не хотели объединяться друг с другом. И наконец, в 1942 году он написал «Озеро». Годы спустя он всё ещё помнит этот момент.

«Десять лет неправильной работы внезапно превратились в правильную идею, правильную сцену, правильных персонажей, правильный день, правильное время для творчества. Я написал рассказ, сидя снаружи, на газоне с моей пишущей машинкой. К концу часа история была закончена, волосы стояли у меня на загривке, и я был в слезах. Я понял, что написал первый по-настоящему хороший рассказ за всю свою жизнь».

Эриксон с коллегами наблюдали и ещё кое-что, отделявшее великих учеников от просто хороших, кроме большего количества часов занятий. Этот момент с тех пор практически полностью игнорируется. Это то, как они отдыхали.

Лучшие исполнители спали в среднем на час больше, чем средние. Они не вставали позже, они спали днём. Конечно, у разных людей всё было по-разному, но лучшие студенты обычно плотнее и дольше всего занимались утром, спали днём, а затем ещё раз занимались во второй половине дня.

Также исследователи просили студентов замечать количество времени, уходившего на практику, занятия, и всё прочее, и вести дневник в течение недели. Сравнив результаты интервью с дневниками, они обнаружили интересную аномалию.

Просто хорошие скрипачи недооценивали количество часов, проводимых ими в состоянии отдыха. Они считали, что отдыхали 15 часов в неделю, хотя на самом деле отдыхали почти в два раза больше. Лучшие скрипачи, наоборот, могли довольно точно оценить время, которое они тратили на отдых, примерно 25 часов. Лучшие исполнители больше усилий тратили на организацию времени, думая о том, как они будут проводить своё время, и оценивая то, что уже сделали.

Иначе говоря, лучшие студенты применяли привычки осознанной практики – концентрацию, возможность оценивать собственное исполнение, чувство ценности их времени и необходимости тратить его мудро. Они обнаруживали огромное значение осознанного отдыха. Они рано узнали о его важности, о том, что лучшая творческая работа проходит лучше, когда наши перерывы позволяют подсознанию отключаться, и что мы можем научиться лучше отдыхать. В консерватории осознанный отдых – партнёр осознанной практики. А также в студии, в лаборатории и в издательстве. Как открыли для себя Дикенс, Пуанкаре и Дарвин, важно всё. Оба этих занятия составляют половинки целой творческой жизни.

И, несмотря на всё внимание, посвящённое исследованию учеников берлинской консерватории, его часть, связанная со сном, вниманием к отдыху, применение осознанного роста как необходимой части осознанной практики, нигде не упоминается. «Гении и аутсайдеры» Малькольма Глэдвела фокусируются на количестве часов, потраченных на практику, и ничего не говорят о том, что успешные студенты также спали на час больше, что они спали днём и делали перерывы.

Нельзя сказать, чтобы Глэдвел неправильно прочёл исследование. Он просто пропустил часть его. И не он один. Все пропускают обсуждение сна и отдыха и концентрируются на 10 000 часов.

Это слепое пятно присуще учёным, гуманитариям и почти всем нам: тенденция фокусироваться на работе, на предположениях о том, что путь к улучшению состоит из хитростей, эксцентричных привычек или приёма Adderall/LSD. Исследователи исполнителей мирового класса концентрируются только на том, что люди делают в гимнастическом зале, на треке или в комнате для тренировок. Все концентрируются на самых очевидных и измеряемых формах работы, стараясь сделать их более эффективными и продуктивными. Но никто не спрашивает, есть ли другие способы улучшить эффективность и жизнь.

Вот так мы и стали верить в то, что исполнение мирового класса достигается за 10 000 часов практики. Но это не так. Оно достигается за 10 000 часов осознанной практики, 12 500 часов осознанного отдыха и 30 000 часов сна.

Я родился в Шрусбери 12 февраля 1809 года. Мне приходилось слышать от отца, что, по его мнению, люди с сильной памятью обычно обладают воспоминаниями, уходящими далеко назад, к очень раннему периоду их жизни. Не так обстоит дело со мною, ибо самое раннее мое воспоминание относится лишь к тому времени, когда мне было четыре года и несколько месяцев: мы отправились тогда на морские купанья близ Абергела, и я помню, хотя и очень смутно, некоторые события и места, связанные с пребыванием там.

До того как я начал ходить в школу, со мной занималась моя сестра Каролина , но я сомневаюсь в том, шли ли эти занятия успешно. Мне рассказывали, что я проявлял в учении гораздо меньше сообразительности, чем моя младшая сестра Кэтрин, и мне думается, что во многих отношениях я не был послушным мальчиком.

К тому времени, когда я стал посещать школу для приходящих учеников , у меня уже отчетливо развился вкус к естественной истории и особенно к собиранию коллекций. Я пытался выяснить названия растений и собирал всевозможные предметы: раковины, печати, франки монеты и минералы.

Wikipedia.org Чарльз Дарвин в детстве

...В этом раннем возрасте меня, по-видимому, интересовала изменчивость растений! Я сказал одному маленькому мальчику (кажется, это был Лейтон, ставший впоследствии известным лихенологом и ботаником), что могу выращивать полиантусы и примулы различной окраски, поливая их теми или иными цветными жидкостями; это была, конечно, чудовищная выдумка, я никогда даже не пытался сделать что-либо подобное.

Когда я окончил школу, я не был для моих лет ни очень хорошим, ни плохим учеником; кажется, все мои учителя и отец считали меня весьма заурядным мальчиком, стоявшим в интеллектуальном отношении, пожалуй, даже ниже среднего уровня. Я был глубоко огорчен, когда однажды мой отец сказал мне: «Ты ни о чем не думаешь, кроме охоты, собак и ловли крыс; ты опозоришь себя и всю нашу семью!»

В конце пребывания в школе я стал страстным любителем ружейной охоты... ...Хорошо помню, как я застрелил первого бекаса, — возбуждение мое было так велико, руки мои так сильно дрожали, что я едва в состоянии был перезарядить ружье. Эта страсть продолжалась долго, и я стал отличным стрелком.

С некоторым вниманием я, вероятно, наблюдал насекомых, ибо, когда в десятилетнем возрасте (в 1819 году) я провел три недели на взморье в Плас-Эдвардсе в Уэльсе, я был сильно заинтересован и поражен, обнаружив какое-то крупное черно-красного цвета полужесткокрылое насекомое, много бабочек (Zygaena) и какую-то Cicindela, какие не водятся в Шропшире. Я почти настроился на то, чтобы собирать всех насекомых, которых мне удастся найти мертвыми, потому что, посоветовавшись с сестрой, пришел к заключению, что нехорошо убивать насекомых только для того, чтобы составить коллекцию их. Прочитав книгу Уайта «Селборн», я стал с большим удовольствием наблюдать за повадками птиц и даже делал заметки о своих наблюдениях. Помню, что в простоте моей я был поражен тем, почему каждый джентльмен не становится орнитологом.

Эдинбург

Так как дальнейшее пребывание в школе было бесполезным для меня, отец благоразумно решил забрать меня оттуда несколько ранее обычного срока и отправил (в октябре 1825 года) вместе с моим братом в Эдинбургский университет, где я пробыл два учебных года.

…Вскоре после того я пришел — на основании различных мелких фактов — к убеждению, что отец оставит мне состояние, достаточное для того, чтобы вести безбедную жизнь, хотя я никогда даже не представлял себе, что буду таким богатым человеком, каким стал теперь; этой уверенности оказалось, однако, достаточно для того, чтобы погасить во мне сколько-нибудь серьезное усердие в изучении медицины.

Кембридж

После того как я провел два учебных года в Эдинбурге, мой отец понял или узнал от моих сестер, что мне вовсе не улыбается мысль стать врачом, и поэтому предложил мне сделаться священником. ...Я попросил дать мне некоторое время на размышление, потому что на основании тех немногих сведений и мыслей, которые были у меня на этот счет, я не мог без колебаний заявить, что верю во все догматы англиканской церкви; впрочем, в других отношениях мысль стать сельским священником нравилась мне. ...Меня совершенно не поражало, насколько нелогично говорить, что я верю в то, чего я не могу понять и что фактически [вообще] не поддается пониманию.

Три года, проведенные мною в Кембридже, были в отношении академических занятий настолько же полностью затрачены впустую, как годы, проведенные в Эдинбурге и в школе. Я пытался заняться математикой и даже отправился для этого в Бармут летом 1828 года с частным преподавателем (очень тупым человеком), но занятия мои шли крайне вяло. Они вызывали у меня отвращение, главным образом потому, что я не в состоянии был усмотреть какой-либо смысл в первых основаниях алгебры. Это отсутствие у меня терпения было очень глупым, и впоследствии я глубоко сожалел о том, что не продвинулся по крайней мере настолько, чтобы уметь хотя бы немного разбираться в великих руководящих началах математики, ибо люди, овладевшие ею, кажутся мне наделенными каким-то добавочным орудием разума .

wikipedia.org Чарльз Дарвин во время учебы в Кембридже

В университете читались по различным отраслям знания публичные лекции, посещение которых было вполне добровольным, но мне уже так осточертели лекции в Эдинбурге, что я не ходил даже на красноречивые и интересные лекции Седжвика. Если бы я посещал их, то стал бы, вероятно, геологом раньше, чем это случилось в действительности. Я посещал, однако, лекции Генсло по ботанике, и они очень нравились мне, так как отличались исключительной ясностью изложения и превосходными демонстрациями; но ботанику я не изучал. Генсло имел обыкновение совершать со своими учениками, в том числе и с более старыми членами университета, полевые экскурсии — пешком, в отдаленные места в каретах и вниз по реке на баркасе — и во время этих экскурсий читал лекции о более редких растениях и животных, которых удавалось наблюдать. Экскурсии эти были восхитительны.

Моя страсть к ружейной стрельбе и охоте — а если это не удавалось осуществить, то к прогулкам верхом по окрестностям — привела меня в кружок любителей спорта, среди которых было несколько молодых людей не очень высокой нравственности. По вечерам мы часто вместе обедали, хотя, надо сказать, на этих обедах нередко бывали люди более дельные; по временам мы порядочно выпивали, а затем весело пели и играли в карты. Знаю, что я должен стыдиться дней и вечеров, растраченных подобным образом, но некоторые из моих друзей были такие милые люди, а настроение наше бывало таким веселым, что не могу не вспоминать об этих временах с чувством большого удовольствия.

Но мне приятно вспоминать, что у меня было много и других друзей, совершенно иного рода. Я был в большой дружбе с Уитли, который впоследствии стал лауреатом Кембриджского университета по математике, мы постоянно совершали с ним долгие прогулки. Он привил мне вкус к картинам и хорошим гравюрам, и я приобрел несколько экземпляров. ...Многие картины в Национальной галерее в Лондоне доставляли мне истинное наслаждение, а одна картина Себастьяна дель Пьомбо возбудила во мне чувство величественного.

Я бывал также в музыкальном кружке, кажется, благодаря моему сердечному другу Герберту, окончившему университет с высшим отличием по математике. Общаясь с этими людьми и слушая их игру, я приобрел определенно выраженный вкус к музыке и стал весьма часто распределять свои прогулки так, чтобы слушать в будние дни хоралы в церкви Колледжа короля . Я испытывал при этом такое интенсивное наслаждение, что по временам у меня пробегала дрожь по спинному хребту.

...Ничто не доставляло мне такого удовольствия, как коллекционирование жуков. Это была именно одна лишь страсть к коллекционированию, так как я не анатомировал их, редко сверял их внешние признаки с опубликованными описаниями, а названия их устанавливал как попало. Приведу доказательство моего рвения в этом деле. Однажды, сдирая с дерева кусок старой коры, я увидел двух редких жуков и схватил каждой рукой по одному из них, но тут я увидел третьего, какого-то нового рода, которого я никак не в состоянии был упустить, и я сунул того жука, которого держал в правой руке, в рот. Увы! Он выпустил какую-то чрезвычайно едкую жидкость, которая так обожгла мне язык, что я вынужден был выплюнуть жука, и я потерял его, так же как и третьего.

Коллекционирование шло у меня очень успешно, причем я изобрел два новых способа [собирания жуков]: я нанял работника, которому поручил соскребывать в течение зимы мох со старых деревьев и складывать его в большой мешок, а также собирать мусор со дна барок, на которых привозят с болот тростник; таким образом я приобрел несколько очень редких видов. Никогда ни один поэт не испытывал при виде первого своего напечатанного стихотворения большего восторга, чем я, когда я увидал в книге Стивенса «Illustrations of British Insects» [«Изображения британских насекомых»] магические слова: «Пойман Ч. Дарвином, эсквайром».

Путешествие на «Бигле» с 27 декабря 1831 года по 2 октября 1836 года

Вернувшись домой после моей непродолжительной геологической поездки по Северному Уэльсу, я нашел письмо от Генсло, извещавшее меня, что капитан Фиц-Рой готов уступить часть своей собственной каюты какому-нибудь молодому человеку, который согласился бы добровольно и без всякого вознаграждения отправиться с ним в путешествие на «Бигле» в качестве натуралиста.

Когда впоследствии мы сблизились с Фиц-Роем, он рассказал мне, что я очень серьезно рисковал быть отвергнутым из-за формы моего носа! Горячий последователь Лафатера, он был убежден, что может судить о характере человека по чертам его лица, и сомневался в том, чтобы человек с таким носом, как у меня, мог обладать энергией и решимостью, достаточными для того, чтобы совершить путешествие. Думаю, однако, что впоследствии он вполне убедился в том, что мой нос ввел его в заблуждение.

wikipedia.org Путешествие на корабле «Бигль»

Путешествие на «Бигле» было самым значительным событием моей жизни, определившим весь мой дальнейший жизненный путь. ...Я всегда считал, что именно путешествию я обязан первым подлинным дисциплинированием, то есть воспитанием, моего ума; я был поставлен в необходимость вплотную заняться несколькими разделами естественной истории, и благодаря этому мои способности к наблюдению усовершенствовались, хотя они уже и до того времени были неплохо развиты.

Особенно большое значение имело геологическое исследование всех посещенных мною районов... Другим моим занятием было коллекционирование животных всех классов, краткое описание их и грубое анатомирование многих морских животных; однако из-за моего неумения рисовать и отсутствия у меня достаточных знаний по анатомии значительная доля рукописных заметок, сделанных мною во время путешествия, оказалась почти бесполезной.

Оглядываясь на прошлое, я замечаю теперь, что постепенно любовь к науке возобладала во мне над всеми остальными склонностями. Первые два года старая страсть к охоте сохранялась во мне почти во всей своей силе... но понемногу я стал все чаще и чаще передавать ружье своему слуге и, наконец, вовсе отдал его ему, так как охота мешала моей работе... Первобытные инстинкты дикаря постепенно уступали во мне место приобретенным вкусам цивилизованного человека. Тот факт, что мой ум развился под влиянием моих занятий во время путешествия, представляется мне вероятным на основании одного замечания, сделанного моим отцом... ...впервые увидев меня после путешествия, он обернулся к моим сестрами воскликнул: «Да ведь у него совершенно изменилась форма головы!»

wikipedia.org Маршрут «Бигля»

Ярче всего другого возникает и сейчас перед моим умственным взором великолепие тропической растительности. Но и то чувство величественного, которое я испытал при виде великих пустынь Патагонии и одетых лесом гор Огненной Земли, оставило в моей памяти неизгладимое впечатление. Вид нагого дикаря в обстановке его родной земли — зрелище, которое никогда не забудется.

...Я работал во время путешествия с величайшим напряжением моих сил просто оттого, что мне доставлял удовольствие процесс исследования, а также потому, что я страстно желал добавить несколько новых фактов к тому великому множеству их, которым владеет естествознание. Но кроме того, у меня было и честолюбивое желание занять достойное место среди людей науки — не берусь судить, был ли я честолюбив более или менее, чем большинство моих собратий по науке.

Религиозные взгляды

В течение этих двух лет мне пришлось много размышлять о религии. Во время плавания на «Бигле» я был вполне ортодоксален; вспоминаю, как некоторые офицеры (хотя и сами они были людьми ортодоксальными) от души смеялись надо мной, когда по какому-то вопросу морали я сослался на Библию как на непреложный авторитет... Однако... я постепенно пришел к сознанию того, что Ветхий Завет с его до очевидности ложной историей мира, с его Вавилонской башней, радугой в качестве знамения завета и пр. и пр., и с его приписыванием богу чувств мстительного тирана заслуживает доверия не в большей мере, чем священные книги индусов или верования какого-нибудь дикаря.

Размышляя далее над тем, что потребовались бы самые ясные доказательства для того, чтобы заставить любого нормального человека поверить в чудеса, которыми подтверждается христианство; что чем больше мы познаем твердые законы природы, тем все более невероятными становятся для нас чудеса; что в те [отдаленные] времена люди были невежественны и легковерны до такой степени, которая почти непонятна для нас... ...Я постепенно перестал верить в христианство как божественное откровение.

wikipedia.org Дочь Энни, смерть которой в 1851 году отвратила Дарвина от идеи всеблагого Бога.

Но я отнюдь не был склонен отказаться от своей веры... ...я все снова и снова возвращался к фантастическим мечтам об открытии в Помпеях или где-нибудь в другом месте старинной переписки между какими-нибудь выдающимися римлянами или рукописей, которые самым поразительным образом подтвердили бы все, что сказано в Евангелиях. Но даже и при полной свободе, которую я предоставил своему воображению, мне становилось все труднее и труднее придумать такое доказательство, которое в состоянии было бы убедить меня. Так понемногу закрадывалось в мою душу неверие, и в конце концов я стал совершенно неверующим. ...Незамысловатый текст [Евангелия] показывает, по-видимому, что люди неверующие — а в их число надо было бы включить моего отца, моего брата и почти всех моих лучших друзей — понесут вечное наказание. Отвратительное учение!

Все в природе является результатом твердых законов. ...К выбору того вида действий, который наиболее благотворен для вида, животное могут побуждать как страдание, например боль, голод, жажда и страх, так и удовольствие, например еда и питье, а также процесс размножения вида и пр. либо же сочетание того и другого, например отыскивание пищи. Но боль или любое другое страдание, если они продолжаются долго, вызывают подавленность и понижают способность к деятельности, хотя они отлично служат для того, чтобы побудить живое существо оберегаться от какого-либо большого или внезапного зла. С другой стороны, приятные ощущения могут долго продолжаться, не оказывая никакого подавляющего действия; напротив, они вызывают повышенную деятельность всей системы. Таким образом и произошло, что большинство или все чувствующие существа так развились путем естественного отбора, что приятные ощущения служат им привычными руководителями.

Существо столь могущественное и столь исполненное знания, как бог, который мог создать Вселенную, представляется нашему ограниченному уму всемогущим и всезнающим, и предположение, что благожелательность бога небезгранична, отталкивает наше сознание, ибо какое преимущество могли бы представлять страдания миллионов низших животных на протяжении почти бесконечного времени?

wikipedia.org

...Солнце и все планеты со временем станут слишком холодными для жизни, если только какое-нибудь большое тело не столкнется с Солнцем и не сообщит ему таким путем новую жизнь. Если верить, как верю я, что в отдаленном будущем человек станет гораздо более совершенным существом, чем в настоящее время, то мысль о том, что он и все другие чувствующие существа обречены на полное уничтожение после столь продолжительного медленного прогресса, становится невыносимой. Тем, кто безоговорочно допускает бессмертие человеческой души, разрушение нашего мира не покажется столь ужасным.

Другой источник убежденности в существовании бога, источник, связанный не с чувствами, а с разумом, производит на меня впечатление гораздо более веское. Он заключается в крайней трудности или даже невозможности представить себе эту необъятную и чудесную Вселенную, включая сюда и человека с его способностью заглядывать далеко в прошлое и будущее, как результат слепого случая или необходимости. Размышляя таким образом, я чувствую себя вынужденным обратиться к Первопричине, которая обладает интеллектом, в какой-то степени аналогичным разуму человека…

Я не совершил какого-либо серьезного греха и не испытываю поэтому никаких угрызений совести, но я очень и очень часто сожалел о том, что не оказал больше непосредственного добра моим ближним. Единственным, но недостаточным извинением является для меня то обстоятельство, что я много болел, а также моя умственная конституция, которая делает для меня крайне затруднительным переход от одного предмета или занятия к другому.

Нет ничего более замечательного, чем распространение религиозного неверия, или рационализма, на протяжении второй половины моей жизни. Перед моей предсвадебной помолвкой мой отец советовал мне тщательно скрывать мои сомнения [в религии], ибо, говорил он, ему приходилось видеть, какое исключительное несчастье откровенность этого рода доставляла вступившим в брак лицам.

Жизнь в Лондоне

От моего возвращения в Англию 2 октября 1886 года до женитьбы 29 января 1839 года. Проездив несколько раз взад и вперед между Шрусбери, Мэром, Кембриджем и Лондоном, я поселился 13 декабря в Кембридже, где хранились под наблюдением Генсло все мои коллекции. Здесь я прожил три месяца и с помощью профессора Миллера произвел определение моих минералов и горных пород.

wikipedia.org Жена ученого Эмма Дарвин

…Она — мое величайшее счастье, и я могу сказать, что за всю мою жизнь я ни разу не слыхал от нее ни единого слова, о котором я мог бы сказать, что предпочел бы, чтобы оно вовсе не было произнесено. Ее отзывчивая доброта ко мне была всегда неизменной, и она с величайшим терпением переносила мои вечные жалобы на недомогания и неудобства. Уверен, что она никогда не упускала возможности сделать доброе дело для кого-нибудь из тех, кто ее окружал. Меня изумляет то исключительное счастье, что она, человек, стоящий по всем своим нравственным качествам неизмеримо выше меня, согласилась стать моей женой. Она была моим мудрым советником и светлым утешителем всю мою жизнь, которая без нее была бы на протяжении очень большого периода времени жалкой и несчастной из-за болезни. Она снискала любовь и восхищение всех, кто находился вблизи нее.

В отношении своей семьи я был действительно в высшей степени счастлив, и должен сказать вам, мои дети, что никто из вас никогда не доставлял мне никакого беспокойства, если не считать ваших заболеваний. Полагаю, что немного существует отцов, у которых есть пять сыновей и которые могут с полной правдивостью сделать подобное заявление. Когда вы были совсем маленькими, мне доставляло наслаждение играть с вами, и я с тоской думаю, что эти дни никогда уже но вернутся.

Жизнь в Дауне

Вероятно, мало кто вел такую уединенную жизнь, как мы. Если не считать непродолжительных поездок в гости к родственникам, редких выездов на взморье или еще куда-нибудь, мы почти никуда не выезжали. В первый период нашего пребывания [в Дауне] мы изредка бывали в обществе и принимали немногих друзей у себя; однако мое здоровье всегда страдало от любого возбуждения: у меня начинались припадки сильной дрожи и рвоты. ...Пока я был молод и здоров, я был способен устанавливать с людьми очень теплые отношения, но в позднейшие годы, хотя я все еще питаю очень дружеские чувства по отношению ко многим лицам, я потерял способность глубоко привязываться к кому бы то ни было, и даже к моим добрым и дорогим друзьям Гукеру и Гексли я привязан уже не так глубоко, как в былые годы. Насколько я могу судить, эта прискорбная утрата чувства [привязанности] развивалась во мне постепенно, вследствие того что я опасался утомления, а затем и вследствие [действительно наступавшего] изнеможения...

Главным моим наслаждением и единственным занятием в течение всей жизни была научная работа, и возбуждение, вызываемое ею, позволяет мне на время забывать или и совсем устраняет мое постоянное плохое самочувствие. ...В июне 1842 года я впервые решился доставить себе удовлетворение и набросал карандашом на 35 страницах очень краткое резюме моей теории; в течение лета 1844 года я расширил это резюме до очерка на 230 страницах, который я тщательно переписал и храню у себя до настоящего времени. Книга под титулом «Происхождение видов» была опубликована в ноябре 1859 года.

wikipedia.org «Происхождение видов путём естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь»

Совершенно несомненно, что эта книга — главный труд моей жизни. С первого момента [своего появления] она пользовалась чрезвычайно большим успехом. Первое небольшое издание в 1250 экземпляров разошлось в день выхода в свет, а вскоре после того [было распродано] и второе издание в 3000 экземпляров. До настоящего времени (1876) в Англии разошлось шестнадцать тысяч экземпляров, и, если учесть, насколько трудна эта книга для чтения, нужно признать, что это большое количество. Она была переведена почти на все европейские языки, даже на испанский, чешский, польский и русский. По словам мисс Бэрд, она была переведена также на японский язык и широко изучается в Японии. Даже на древнееврейском языке появился очерк о ней, доказывающий, что моя теория содержится в Ветхом Завете!

...Величайшим утешением для меня были слова, которые я сотни раз повторял самому себе: «Я трудился изо всех сил и старался как мог, а ни один человек не в состоянии сделать больше этого». Вспоминаю, как, находясь в бухте Доброго Успеха на Огненной Земле, я подумал (и, кажется, написал об этом домой), что не смогу использовать свою жизнь лучше, чем пытаясь внести кое-какой вклад в естествознание. Это я и делал по мере своих способностей, и пусть критики говорят, что им угодно, в этом они не смогут разубедить меня.

wikipedia.org Карикатура на Дарвина, 1871 год.

Мой труд «Происхождение человека» был опубликован в феврале 1871 года. Как только я пришел к убеждению, в 1837 или 1838 году, что виды представляют собой продукт изменения, я не мог уклониться от мысли, что и человек должен был произойти в силу того же закона. ...«Происхождение человека» я писал три года, но и на этот раз, как обычно, часть времени была потеряна из-за болезни, а часть ушла на подготовку новых изданий [моих книг] и на другие работы меньшего объема.

...Вот уже много лет, как я не могу заставить себя прочитать ни одной стихотворной строки; недавно я пробовал читать Шекспира, но это показалось мне невероятно, до отвращения скучным. Я почти потерял также вкус к живописи и музыке. ...Мой ум стал какой-то машиной, которая перемалывает большие собрания фактов в общие законы, но я не в состоянии понять, почему это должно было привести к атрофии одной только той части моего мозга, от которой зависят высшие [эстетические] вкусы. …Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы.

Я не отличаюсь ни большой быстротой соображения, ни остроумием — качествами, которыми столь замечательны многие умные люди, например Гексли. ...Способность следить за длинной цепью чисто отвлеченных идей очень ограниченна у меня, и поэтому я никогда не достиг бы успехов в философии и математике. Память у меня обширная, но неясная... ...Я никогда не в состоянии был помнить какую-либо отдельную дату или стихотворную строку дольше, чем в течение нескольких дней.

Наконец, благодаря тому, что я не должен был зарабатывать себе на хлеб, у меня было достаточно досуга. Даже плохое здоровье, хотя и отняло у меня несколько лет жизни, [пошло мне на пользу, так как] уберегло меня от рассеянной жизни в светском обществе и от развлечений.

Таким образом, мой успех как человека науки, каков бы ни был размер этого успеха, явился результатом, насколько я могу судить, сложных и разнообразных умственных качеств и условий. Самыми важными из них были любовь к науке, безграничное терпение при долгом обдумывании любого вопроса, усердие в наблюдении и собирании фактов и порядочная доля изобретательности и здравого смысла. Воистину удивительно, что, обладая такими посредственными способностями, я мог оказать довольно значительное влияние на убеждения людей науки по некоторым важным вопросам.

Всю жизнь Чарльза считали увальнем. Он плохо учился, медленно читал, косноязычно говорил, а уж писал с таким великим трудом, что на него просто мучительно было смотреть. Иностранные языки Чарльзу не давались. Рисовать он не умел. Ни в одной области науки не мог похвастаться систематическими знаниями. Он утомлялся даже от небольшого усилия, и часами лежал на диване. С такими данными Дарвин не должен был добиться в жизни ровным счетом ничего. Но небольшая по объему книга, которую он писал ни много ни мало 20 лет, перевернула науку с ног на голову!

Книга была почти готова. Оставалось решить главное. Что делать с самым сенсационным, но и самым страшным вопросом? Дарвин писал друзьям: «Выставлять напоказ свою гипотезу о происхождении человека, не приведя достаточно веских доказательств, было вредно для успеха книги». Он лукавил, успех здесь был не при чем. На самом деле Чарльз предчувствовал: заикнись он о своей догадке, и мир рухнет, потому что окажется без Бога, а как жить без Бога – один Бог и ведает… Чарльз и сам-то потерял покой с тех пор, как осознал: человек не создан творцом на шестой творения мира, как это сказано в Ветхом Завете, а произошел в силу того же закона, что и все остальные живые формы на Земле, то есть развился в процессе эволюции из одноклеточного организма и далее по цепочке преобразований. Ничего особенно хорошего это знание Чарльзу не принесло: муки совести, сомнения, душевный надлом и проблемы с женой. Так стоит ли обрушивать все это на миллионы ни в чем не повинных людей?!

А если скрыть, умолчать? Достояно ли это будет, ведь Дарвин как‑никак – ученый? В конце концов Чарльз принял компромиссное решение. И сделал маленькую приписку в последней главе: «сей труд может бросить свет на происхождение человека и его историю». И все, больше ни слова. Кому нужно, поймут.

Поняли все. Иначе чем объяснить такой бешеный интерес к книге. Небольшой зеленый томик: «Происхождение видов путем естественного отбора, или сохранение избранных пород в борьбе за жизнь. Сочинение Чарльза Дарвина» появился в книжных лавках 24 ноября 1859 года. 26 ноября тираж был раскуплен полностью, все 1250 экземпляров, и типография в срочном порядке уже допечатывала еще 3000. Во всех газетах, во всех клубах, во всех гостиных, только и разговоров, что о «дарвинизме», эволюции, естественном отборе. С чего бы это, спрашивается? Гипотезу об эволюции выдвинул не Дарвин, а Ламарк, и произошло это более полувека назад. Даже родной дед Чарльза, известный поэт и ученый Эразм Дарвин одну из своих книг («Зоологию») посвятил теории эволюции. Ну да, Чарльз первым привел по-настоящему убедительные доказательства, и объяснил механизм эволюции – естественный отбор. Но для такого читательского бума этого маловато. Нет, дело именно в этой опасной фразе! А во что бы все вылилось, намекни Дарвин, что в роли предка человеческого рода он видит обезьяну… Нет уж, как бы не интересна с точки зрения науки была гипотеза, Чарльз не станет поджигать фитиль этой бомбы.

Но это сделали и без него. Добрый знакомый по Линнеевскому биологическому обществу, молодой и чрезвычайно талантливый профессор-палеонтолог Томас Генри Гексли. Он давно знал, что Дарвин пишет книгу о происхождении видов, читал даже несколько разрозненных отрывков. Однако готовая книга Гаксли поразила: «Не додуматься до этого самому – какая неимоверная глупость с моей стороны!».

С тех пор Гексли сделался, по остроумному определению кого-то из газетчиков, «Бульдогом Дарвина» ‑ то есть принялся пропагандировать дарвинизм со всей присущей ему великой энергией, талантом и ораторским блеском. Завуалированность Дарвиновского намека ни на секунду не затруднила Гексли: сходство физиологического строения человека с человекообразной обезьяной просто бросалось в глаза. А сомнения 50-летнего Чарльза 34-летнему Томасу были неведомы.

Вселенский скандал разразился на съезде в Оксфорде. Гексли публично заявил, что человек произошел от обезьяны. Окфордский епископ Вильберфорс попытался иронизировать: «Профессор Гексли, так по какой линии, мужской или женской, выводите вы лично свой род от обезьяны?» Зал захохотал, дамы принялись махать остроумному епископу платочками. Гексли не стушевался: «Если бы меня спросили, кого бы я выбрал для себя в качестве прадеда: честную и прямодушную обезьяну, или ученого мужа, использующего свой изощренный ум для шутовских выходок вместо того, чтобы всерьез вести научную дискуссию, я без колебаний выбрал бы обезьяну».

Что тут началось! Шишки посыпались, разумеется, в первую очередь на Дарвина. В газетах на Чарльза рисовали шаржи: горилла с лицом Чарльза. С церковных кафедр его осыпали проклятиями. И даже большинство ученых отвернулось от него. Самым болезненным ударом было письмо профессора Седжвика, доброго друга и учителя Чарльза, у которого тот юношей увлеченно слушал лекции по геологии в Кембридже. Седжвик назвал теорию цепью мыльных пузырей, говорил о безнравственности, об опасности для человечества, а закончил письмо так: «В прошлом – ваш старый друг, ныне – один из потомков обезьяны».

«Что вы наделали? ‑ писал своему «бульдогу» Дарвин. – Горя и досады довольно на свете, чтобы стоило еще более обижать людей. Зачем вы оскорбили служителя религии?». «Дарвинизм для нас – новая религия!» ‑ гордо отвечал Гексли. С тех пор Дарвин махнул рукой на сомнения, принялся писать отдельную книгу о происхождении человека, а Гексли именовал «моим милым и добрым агентом для пропаганды евангелия сатаны». Вот только сам Гексли при всем его уме не угадывал за цинизмом шутки неподдельную горечь.

А тут еще одно германское психологическое общество попросило Дарвина прислать им его фотографию, и вскоре ознакомило его с протоколом публичного обсуждения … формы дарвиновской головы, из которого следовало, что особенно сильно у него развита «шишка благоговения». Мол, вашей врожденной религиозности хватило бы на десяток священников. Возможно, немцы оказались и не далеко от истины. И неспроста Дарвин когда-то собирался стать сельским священником. Впрочем, в те времена у него была совсем другая форма головы – если верить его собственному отцу.

Пустой малый?

Отец Чарльза был совершенно особенным человеком. Потомственный врач, он, казалось, очень мало годился для своей профессии. Например, не выносил вида крови. Научными достижениями не интересовался совершенно, лечил по старинке, и часто совершенно неправильно. При этом был самым модным врачом в Шрусбери, потому что обладал уникальным талантом. Родись он на полтора-два века позже, его назвали бы семейным психологом. Женщины приходили к нему выплакаться и пожаловаться на бесчувственных мужей. Мужья – посетовать на истеричных и небережливых жен. И все уходили от доктора Роберта Дарвина с утешением и бесценным советом. Сколько семейных трагедий удалось ему потушить, сколько пар примирить! Впрочем, бывало, что Роберт Дарвин советовал развод. Он умел видеть людей насквозь.

Однажды к нему пришел незнакомый человек и попросил взаймы огромную сумму: 10 000 фунтов. Мол, эти деньги могут спасти его от банкротства, и, хотя никаких гарантий он представить не может, но он уверен, что дела поправятся и долг он скоро отдаст. Доктор по каким-то ему одному понятным признакам понял, что этому человеку можно доверять и без колебаний выдал чек на 10 000 фунтов – чуть ли не все свои деньги. И вскоре получил их обратно. Зато когда в Шрусбери приехал новый священник – очаровательный человек, очень общительный человек, быстро сумевший сделаться душой общества – проницательный доктор нанес ему единственный визит и не захотел больше водить знакомства, заявив, что новому священник очень подозрителен. И снова оказался прав: это был мошенник.

Единственный психологический ребус, который оказался доктору не под силу, задал ему его собственный сын Чарльз. Подумать только! Среди родни ‑ сплошь умники. Дед по отцу – автор «Зоологии». Дед по матери ‑ Джошуа Веджвуд, изобретатель знаменитого фарфора марки Веджвуд. Все братья и кузены подают большие надежды (один из них, Фрэнсис Гальтон, со временем прославится своими исследованиями в области наследственности). Один Чарльз был не просто зауряден, а даже не дотягивал до среднего уровня. В школе он учился из рук вон плохо. Ни древние, ни иностранные языки, ни география, ни история, ни риторика, ни стихотворчество ему не давались. Его интересы ограничивались глупейшим с точки зрения отца занятия – коллекционированием. Чарльз собирал монеты, печати, минералы, птичьи яйца и жуков.

Убедившись, что пребывание в школе для Чарльза бесполезно, отец забрал его оттуда раньше срока и отправил в Эдинбургский университет изучать медицину. Чтобы проникнуться к этой науке отвращением, Дарвину достаточно было посетить хирургический зал: оперировали ребенка, о наркозе в те времена никто и не слыхивал. А чего стоили занятия в анатомическом театре! Дарвин был слишком брезглив для всего этого… Впрочем, годы спустя сетовал: «То обстоятельство, что никто не побудил меня заняться анатомированием, оказалось величайшей бедой в моей жизни, ибо отвращение я бы вскоре преодолел, между тем как занятия эти были бы чрезвычайно полезны для всей моей будущей работы».

И снова Чарльз лоботрясничал. Убегая с лекций, он бродил по окрестностям Эдинбурга, разыскивая жуков для коллекции. Он их не изучал, не анатомировал, не старался описать, и даже не слишком усердно искал в справочниках их названия – он их просто собирал. Однажды, оторвав с дерева кусок коры, увидел сразу трех. Что было делать? Одного положил в рот, двух других зажал в кулаках. Но тут первый жук испустил какую-то чрезвычайно едкую, обжигающую язык жидкость – Дарвин принялся плеваться, и упустил две из трех находки. Зато единственный оставшийся жук принес Чарльзу настоящую удачу. Фотографии обоих (то есть и Чарльза, и жука) были напечатаны в книге Стивенса «Изображения британских насекомых». Дарвин вспоминал: «Никогда ни один поэт не испытывал при виде первого своего напечатанного стихотворения большего восторга, чем я, когда я увидал в книге магические слова: «Пойман Ч. Дарвином, эсквайром».

Отец пришел в отчаяние, узнав о том, чем гордится его сын. «Ты окончательно превращаешься в праздного коллекционера. Надежды на изменение твоей участи у меня почти не осталось» ‑ горевал Дарвин-старший. Но решил все-таки сделать еще одну попытку пристроить Чарльза к делу, определив его в Кембридж изучать … богословие. Ну а куда его было девать? К тому же, перспектива стать сельским священником Чарльзу нравилась, а в Бога он верил.

И снова ничего не вышло. «Время, проведенное в Кембридже, было даже хуже, чем просто потеряно, ‑ вспоминал Чарльз. ‑ Я попал в кружок молодых людей не очень высокой нравственности. По вечерам мы обычно порядочно выпивали, а затем весело пели и играли в карты. Родительские деньги мы тратили, не считая». К счастью, были у Дарвина в Кембридже и другие знакомства. К примеру, профессор геологии Седжвик, и еще профессор биологии Генсло. Их лекции, а, главное, экскурсии по окрестностям, пешком или на баркасе, были восхитительны. К тому же, оба профессора не видели ничего предосудительного в коллекционировании, и всячески поощряли Чарльза: один ‑ собирать образцы пород, другой ‑ червей, рачков и моллюсков.

Дарвин был страшно рад. Но тут возникло неожиданное препятствие: отец решительно возражал против этого путешествия. Аргументы были такими: хватит без конца менять направления деятельности! Решил стать священником – становись им. К тому же место натуралиста Чарльзу предлагают только потому, что никто другой не согласится трудиться бесплатно. И вообще, это было бы бесполезной тратой времени. Закончил отец тем, что сказал: «Если найдется хоть один разумный человек, который одобрит твой план – я возражать не стану. Только – уверен — такого человека не найдется!» К счастью Чарльза, такой человек нашелся. Его дядя, брат покойной матери (она умерла, когда Чарльзу было 8 лет), Джосайа Веджвуд. Он заступился за племянника, убедив доктора Дарвина, что в подобных экспедициях приобретается опыт трудовой жизни, и уж чего-чего, а бездельничать, как в Кембридже, Чарльзу там не дадут. И еще, что не маловажно, на корабле не на что тратить деньги, и Чарльз за время экспедиции во всяком случае не промотается, как мог бы промотаться, оставаясь в Англии. Что же касается карьеры священника – она от Чарльза не уйдет. А чем больше у священника жизненного опыта, тем пастве лучше.

Отец признал себя побежденным, и Чарльз отправился в Лондон для переговоров с Фиц-Роем. И тут возникло новое осложнение: капитану не понравилась … форма Дарвиновского носа. Наука определять характер по чертам лица – френология – была в те времена в большом почете, увлекался ей и Фиц-Рой. Так вот ему показалось, что человек с таким носом не может обладать энергией и решимостью, необходимыми для путешествия. Но больше желающих не нашлось и капитану пришлось смириться с дарвиновским носом.

О людоедах и вьюрках

Пять лет путешествия на бриге «Бигль» Дарвин и Фиц-Рой вынуждены были уживаться в одной каюте, и порой это было непросто! В спорах капитан мгновенно раздражался и терял способность рассуждать. Например, зашла у них речь о Бразилии, Фиц-Рой стал рассказывать, как хорошо местные рабовладельцы обращаются там со своими рабами. Мол, он был однажды в гостях у одного богатого бразильца и спросил его слуг: «Не хотели бы вы получить свободу?», на что услышал в ответ: «А зачем нам свобода?». Дарвин резонно возразил, то ничего другого рабы хозяйскому приятелю и не скажут, да еще и в присутствии самого хозяина. Фиц-Рой смертельно обиделся, что ему не верят, и чуть не списал Чарльза на берег. Если б Фиц-Рой знал, чем через много лет обернутся полученные Дарвиным в этом путешествии научные данные – точно бы списал. Фиц-Рой станет одним из самых непримиримых противников эволюционной теории и в приступе бешенства разорвет экземпляр «Происхождения видов» на клочки. А вскоре вообще сойдет с ума – Дарвину останется только надеяться, что это несчастье случилось не из-за его теории.

Как бы то ни было, но путешествие на бриге «Бигль» Дарвин назовет самым важным событием своей жизни, определившим всю его последующую деятельность. Каких только экзотических приключений не хлебнул Дарвин за эти пять лет! В Талькуто попал в эпицентр землетрясения. В Баия-Бланке стал свидетелем беспощадного сражения испанцев с местными индейцами. В Южной Патагонии чуть не умер с голоду – прошел 400 километров по реке Сант-Крус в поисках ее истока, питался какими-то кореньями. В Огненной Земле его самого чуть не съели.

Дело в том, что капитан Фиц-Рой бывал на Огненной Земле несколькими годами раньше, и вывез оттуда троих медно-красных туземцев. Теперь он хотел отвезти их обратно. Один из них, совсем мальчик, был куплен у соплеменников за медную пуговицу, и оттого получил имя Джемми Баттон (batton по-английски – пуговица). Джимми был мил и отзывчив – он один жалел Чарльза, когда того одолевали приступы морской болезни: гладил его по голове и приговаривал: «Бедный, бедный малый». Еще Джемми был горячим патриотом и вечно расхваливал свое племя, на чем свет стоит ругая соседние. Кроме прочего, Джемми рассказал, что в его племени заведен мудрый обычай в голодные зимы поедать не собак, как в других племенах, а старух, для чего их умерщвляют, держа над дымом костра. «Собачки ловят выдр, а старухи нет», ‑ объяснял юноша, смахивая пылинку со своего начищенного до блеска башмака и любуясь белоснежной перчаткой. В Англии Джемми приобрел привычку к щегольству. Другой огнеземелец был угрюм, молчалив, очень мал ростом и при этом толст, так что казался совершенно квадратным. В цивилизации он получил имя Йорк. Этот своих соплеменников отнюдь не хвалил и упрекал в отсутствии понятия собственности. Сам Джемми в Англии к собственности пристрастился. Была еще девушка-огнеземка по имени Фуэгия, на которой Йорк намеревался жениться. Все трое туземцев приняли христианство стараниями миссионера Маттьюса – он тоже принял участие в экспедиции, намереваясь высадиться со своими подопечными на Огненной Земле и распространить Слово Божие по всем туземным племенам.

И вот «Биггль» достиг Огненной Земли. Навстречу экспедиции вышли люди разрисованными лицами, абсолютно голые, не считая плащей из шкуры гуанако. «Прямо как черти на представлении оперы «Волшебный стрелок» ‑ восхитился Дарвин. Джемми Баттон подошел к самому старшему и отвесил ему три сильных шлепка по груди и спине одновременно. Старик ответил Батону той же любезностью, и тут все загалдели, издавая хриплые гортанные звуки, словно полоща горло.

А через Джемми Баттон, совершенно разочаровавшись в соплеменниках, принялся с утра до ночи ругать их проклятыми дураками. Йорк с молодой женой сбежал из племени неизвестно куда, предварительно обворовав кого только можно (включая и незадачливого Джемми). А миссионера Маттьюса закидали камнями. Хуже всего было то, что, по сведениям Джемми, туземцы задумали убить кого-нибудь из команды и отведать мяса белого человека. Пора было уносить ноги.

Остаток путешествия прошел относительно спокойно. Если не считать того, что, сопоставив свои геологические, палеонтологические и зоологические наблюдения, Дарвин засомневался в правдивости Библии. Просто судя по геологии, никаких серьезных катаклизмов, вроде всемирного потопа, в этих краях не было, а ископаемые виды отнюдь не совпадали с ныне живущими. Так отчего же вымер древний гиганский токсодон, зубы которого так напоминают зубы грызунов? А верблюдообразный макраухению, имеющий сходство с современной ламой? Первая мысль об изменении вида в борьбе за существование промелькнула у Чарльза, когда он наблюдал галапагосских вьюрков. На каждом острове вьюрки были особые. У одних клювы широкие и короткие, как у снегиря, у других – средние, как у воробьев, у третьих — тонкие, как у малиновки. Одни охотились за насекомыми, выдалбливая их из расщелин в скалах, другие питались зернами, третьи вытаскивали из земли червяков. Но все три вида явно были родственными. Капитан Фиц-Рой тоже обратил на разницу клювов внимание, и провозгласил: «Хвала Божественной Мудрости, благодаря которой каждое сотворенное создание приспособлено к месту, для которого оно предназначено». Дарвин с сомнением качал головой… Перспектива сделаться со временем сельским священником трещала по швам…

И вот «Бигль», наконец, пришвартовался в Фалмутском порту, и изрядно соскучившийся Чарльз сошел на английский берег. Грузчики тащили за ним ящики с образцами и бумагами – а их за 5 лет путешествия собралось немало: кости ископаемых животных, минералы, гербарии, банки с насекомыми, дневники натуралиста… Этим коллекциям предстояло завоевать Дарвину высокое положение в научном мире Лондона, а дневникам – принести ему писательскую славу («Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль» сделалось бестселлером на несколько лет).

Дарвину не терпелось повидаться с отцом. Старик поразительно растолстел за это время. «Что, дороден я стал? – спросил с улыбкой доктор. – Я уж и взвешиваться бросил. В последний раз, когда вставал на весы, они показали 150 килограммов. Но с тех пор я еще прибавил. А ты, я смотрю, тоже изменился. Невероятно, совсем другая форма головы! Видно, твой ум развился в путешествии!» О посвящении в духовный сан даже не заговаривали…

Кто такая миссис Дарвин?

Добившись определенного положения, Дарвин, как и подобало достойному члену общества, задумал жениться. К этой мысли он, можно считать, пришел научным путем, набросав однажды на листе бумаги слева – преимущества холостой, а справа – семейной жизни. Последних оказалось существенно больше. Дарвин записал в дневнике: «Только представить себе: на диване милая, ласковая жена, жаркий огонь в камине, книги, быть может, когда-то и музыка. Жениться, жениться и только жениться!»

С выбором невесты голову ломать особенно не приходилось. В их семье давно повелось, что Дарвины женятся на девицах из рода Веджвудов. Вот и у Чарльза имелось несколько двоюродных сестер – дочерей дядюшки Джосайи Веджвуда. Произведя нехитрые сравнения и вычисления, Чарльз остановился на старшей – Эмме. Ей было уже под тридцать, она отличалась миловидностью, умом, твердой волей и веселым и легким характером. Вот только не умела со вкусом одеваться, вечно била посуду и устраивала вокруг себя хаос из книг, клубков шерсти, нотных тетрадей. В семье ее прозвали «мисс Кое-как». Зато Эмма была замечательной пианисткой, что для обожавшего музыку Дарвина было крайне важно.

Эмме давно по руке нагадали, что ей суждено выйти замуж за родственника. Все опасались, что это будет старший Эразм, отличавшийся большими чудачествами, заикавшийся и спотыкавшийся на каждом шагу. Но тут возник его брат Чарльз, и Эмма вздохнул с облегчением. Этот брак, словно сговорившись, старались устроить тетушки и двоюродные бабушки с обеих сторон. Чарльз чуть не каждый день бывал у Веджвудов, подолгу беседуя с Эммой. И все же, в одно прекрасное ноябрьское утро 1838 года, когда Чарльз отважился сделать предложение, все сказали: «О! Какая неожиданность!». Эмма удивлялась: «Я была уверена, что наша нежная дружба будет тянуться долгие годы, никак дальше не развиваясь». И в свою очередь изумила Чарльза, приняв его предложение.

На следующий день после венчания Чарльз удивился в последний раз, когда к нему домой пришло письмо на имя миссис Дарвин – он не сразу понял, кто имеется в виду. Все-таки Чарльз был редким тугодумом! Зато в своих расчетах он, как оказалось, не ошибся: Эмма оказалась прекрасной женой, к тому же родила ему десятерых детей. Жизнь подчинилась мирному и неизменному распорядку. После завтрака муж с женой прогуливались в саду. После обеда играли в трик-трак. После ужина сидели в креслах-качалках, причем Чарльз, любивший плотно поесть на ночь, покачивался и жаловался, что близок к удару.

Он вообще был серьезно нездоров. Все началось с экзотической лихорадки, подхваченной им в путешествии. Тогда его вылечила старуха-туземка, прижав к вискам по листу апельсинного дерева и по половинке черного боба, а в ноги положив безволосую собачку, якобы обладающую способностью забирать у человека хворь. Как бы то ни было, до самой Англии Чарльз чувствовал себя хорошо. А вот дома всерьез расклеился. Его мучили мигрени, приступы дрожи, слабость и тошнота, онемение пальцев. «Невралгия» – считал отец. «Обыкновенная ипохондрия, если вообще не симуляция» ‑ отмахивался приглашенный им коллега. «Как бы не туберкулез кожи» ‑ озабочено качал головой третий врач. И никто не мог ничего сказать точно. Чарльзу просто прописали ежедневные конные прогулки и водолечение. Не слишком-то это помогало!

И все же Чарльз понемногу работал. «Происхождение видов» хоть и медленно, но продвигалось вперед. Плохо было то, что Эмма догадалась, что книга, которую пишет ее муж, по сути антирелигиозна. Жена принялась с тревогой глядеть на мужа и все старалась затащить его по воскресеньям в храм. Впрочем, когда от скарлатины умерла их 10-летняя дочь Энни, и убитый горем Чарльз открыто заявил, что никакого Бога ему теперь не нужно, Эмма оставила мужа в покое и страдала молча, волнуясь о спасении его души.

Видимо, подобные мысли втайне посещали и самого Чарльза, потому что все затягивал и затягивал свой богохульный труд, рискуя вообще никогда его не окончить. Через 19 лет работы, в 1858 году Дарвин обнаружил, что у него есть конкурент. Молодой натуралист Уоллес, путешествующий по Малайскому архипелагу, прислал Чарльзу очерк «О стремлении разновидностей бесконечно удалятся от первоначального типа». И в нем в общих чертах излагалась идея естественного отбора. Друзья убедили Дарвина, что ждать нечего. Он спешно написал небольшую статью, предваряющую содержание своей будущей книги, и опубликовал ее вместе с Уоллесовской в сборнике Линеевского общества. Впрочем, ни та, ни другая статья впечатления не произвели. Один профессор пренебрежительно заметил, что все новое в изложенном неверно, а все верное ‑ не ново. Но отступать был некуда, и Дарвин, страшно торопясь, меньше чем за год дописал все-таки свою книгу. Интересно, что Уоллес ни на минуту не заподозрил Дарвина в плагиате, безоговорочно признал его первенство и даже озаглавил свой следующий труд на эту тему: «Дарвинизм».

Сюрприз от римского папы

Ох и намучился Дарвин со своей книгой! И дело даже не в реакции общества. Просто некоторые ученые высказали соображения, на корню уничтожавшие все стройное здание дарвиновских построений. Например, физик Кельвин, высчитавший, что жизнь на Земле произошла лишь тридцать миллионов лет назад – для эволюции описанным Дарвином путем маловато. Или математик Дженкин, возразивший Дарвину, что случайно возникший «полезный признак» при скрещивании его носителя с другими особями постепенно сойдет на нет. Мол, правнуки единственного белого человека, поселившегося на сплошь негритянском острове и женившегося на негритянке, будут неграми, а не белыми. Дарвин называл Кельвина и Дженкина своим кошмаром. И в каждом новом издании «Происхождения видов» (а их при жизни Чарльза было шесть) старался изменить формулировки с учетом столь мощной критики. В конце концов запутался окончательно и дошел даже до того, что заговорил о каком-то Творце, который запустил механизм естественного отбора… Он, впрочем, никогда не был вполне атеистом – лишь сомневающимся агностиком, утверждающим, что знает о сверхъестественном только то, что ничего не знает.

Отчасти сомнения, отчасти болезнь превратили Дарвина в совершеннейшего затворника. Он шутил, что быть автором «Происхождения видов» оказалось целой профессией, от которой он не знает теперь, как отвязаться. На самом деле все публичные выступления взял на себя Гексли. Дарвин лишь изредка принимал в своем загородном доме кого-то из учеников и последователей. Разговор с кем-либо, кроме жены и детей, длившийся больше часа, приводил его в изнеможение. Зато жена и выросшие дети (их у Дарвинов осталось семеро, трое до совершеннолетия не дожили) неизменно радовали старика. Кстати, дети, все как один, сделались ярыми дарвинистами. Хотя Чарльз и подозревал, что это скорее дань любви к нему и желание поддержать от нападок, чем серьезная научная позиция. Единственным сторонником версии о божественном происхождении человека в семье оставалась Эмма. Что идиллии в доме почти не портило.

Благодаря семейному согласию и размеренному образу жизни Чарльзу с его болячками удалось протянуть до 73 лет. Похоронить его в семейной усыпальнице не позволил парламент – в итоге Дарвин, как и подобает гордости английской науки, обрел покой в Вестминстерском аббатстве, рядом с Исааком Ньютоном.

Со смертью Дарвина споры вокруг его учения не утихли. Часть ученых с некоторыми оговорками поддерживает его теорию. В 1990-х годах удалось, например, установить, что кит произошел от мелкого, размером с белку копытного млекопитающего, жившего на суше 65 миллионов лет назад. И таким образом кит состоит в близком родстве с бегемотом. Современная наука развеяла и оба «кошмара» Дарвина: возраст жизни на Земле оказался куда большим, а наследственность, как доказали генетики, работает по иным законам, чем представлял себе Дженкин.

С другой стороны, скопились у ученых и новые претензии к теории естественного отбора. Например, палеонтологи высказывают предположение, что изначально жизнь на Земле была почти столь же разнообразной, как и сейчас, и никакого единого предка у всего ныне сущего не было. И еще, что в процессе эволюции виды сменяли друг друга не постепенно, как утверждают дарвинисты, а резко, внезапными и необъяснимыми скачками. И что питекантроп, которого во времена Дарвина считали промежуточным звеном между обезьяной и человеком, вовсе не наш предок, а побочная тупиковая ветвь развития. Словом, когда в 1996 году Римский папа Иоанн Павел II вдруг неожиданно для всех признал, что Дарвин, возможно, был прав, и человек, может быть, произошел именно от обезьяны, многие ученые в этом уже сильно сомневались. Что ж! Спор, начатый полтора века назад, по-прежнему не закончен.

Ирина Стрельникова

#совсемдругойгород

Ошибочно суждение о том, что научный прогресс остановил эволюцию людей. Да, современные технологии адаптировали среду под наши потребности, а медицина позволяет выжить даже самым слабым представителям человеческого вида. Тем не менее, эволюция продолжается, более того – вопреки расхожему мнению, она не замедлилась, а ускорилась.
Создатель теории эволюции Чарльз Дарвин не уделял особого внимания эволюции людей. Он полагал, что стремление спасти даже слабых и больных представителей нашего вида привело к тому, что наш эволюционный путь изменился. С тех пор бытует мнение о том, что эволюция человека замедлилась или даже вовсе прекратилась, но исследования, проведенные в последние годы, опровергли эту точку зрения. Эволюция человека не просто продолжается – она идет активно, как никогда.

Супермены отменяются

Человечество еще не породило суперменов в стиле X-Men. Скорее всего, "суперспособностей" ожидать не стоит – их нам заменил прогресс со своей совершенной мощной техникой. Однако за последние 10 тыс. лет население планеты выросло с нескольких миллионов до 7 миллиардов человек, и каждое успешное слияние сперматозоида и яйцеклетки несет в себе несколько совершенно новых мутаций.

Эволюцию тела человека пока предсказать невозможно – слишком велико влияние прогресса, но ее следы заметны. Например, за 100 с лишним лет у мужчин-американцев средняя высота черепа увеличилась на 6,8 %, объем на 200 куб. см (это почти с теннисный мяч), а высота тела увеличилась на 5,6 %

Эта лавина мутаций дает кучу "сырья" для эволюции. Некоторые мутации очень быстро распространяются среди людей и, скорее всего, станут обычными чертами человека.

Число мутаций по временной шкале. Число мутаций резко растет. Падение в период ближе к современности связан с тем, что нынешние методы исследований не дают точных данных с очень молодыми мутациями

Современные генетические исследования показывают, что человечество не просто приобретает новые мутации – в последние 40 тыс. лет наша эволюция резко ускорилась. Неожиданно большая часть нашего генетического материала содержит геномные подписи относительно недавних эволюционных изменений.

Графическое отображение генетических моделей. Слева – до бума роста населения, справа – после. В целом мутаций стало намного больше. Некоторые из них не оказывают никакого заметного влияния, некоторые вредны, другие, возможно, содержат первые признаки адаптации к особым экологическим условиям

К сожалению, современные аналитические инструменты не позволяют точно определить, к чему в итоге приведут все эти мутации.

Эволюция размножения

Эволюция заметно повлияла на наше размножение. Человеческая популяция за последние несколько тысяч лет пережила демографический взрыв. Были периоды времени, когда катаклизмы почти (а в некоторых регионах - полностью) уничтожили человеческие племена. Тем не менее, сегодня на планете живут миллиарды людей. Это стало возможно благодаря эволюционным изменениям, которые дали людям способность рожать детей в более раннем возрасте и, соответственно, на протяжении жизни производить больше потомства. Данный факт был обнаружен достаточно давно, например, средний возраст рождения первого ребенка у матерей определенной генетической линии в городе Квебек уменьшился с 26 лет в 1800 году до 22 лет в 1940 году.

Несколько тысяч лет назад, фермент, перерабатывающий молоко, «отключался» в пятилетнем возрасте. Это стимулировало переход детей во взрослую жизнь. По весьма приблизительным данным около 7500 лет назад на территории Северной Европы появилась мутация, позволяющая пить молоко и во взрослом возрасте. Сегодня мы легко перевариваем молочные продукты, а ведь наши предки после кружки молока могли умереть от диареи

Начатое в 1948 году исследование Framingham Heart Study в городке Фрамингем, штат Массачусетс, дает особенно интересные результаты. В этом исследовании на протяжении трех поколений приняли участие тысячи человек. Результаты наблюдений показывают, что женщины Фрамингема становятся половозрелыми немного раньше и сохраняют способность родить немного дольше, чем их предки. Также заметно усиление некоторых черт, связанных с плодовитостью: женщины стали немного ниже ростом и полнее, а в крови наблюдается более низкий уровень холестерина. Эта тенденция, судя по всему, актуальна для всего мира. Раннее половое созревание, усиление черт, связанных с размножением, – все это результат эволюции, которая спасла нас от вымирания. Правда, теперь чрезмерная плодовитость человечеству даже вредна, и цивилизация изобрела средства для регулирования популяции.

Коровы как инструмент эволюции

На протяжении невероятных 85 млн лет развития человеческой генетической истории потребление молока взрослыми особями не предусматривалось. Как только дети переставали питаться молоком матери, генетические механизмы отключали процессы разрушения основного сахара молока – лактозы.

Но около 7000-9000 лет назад люди завели первый крупный рогатый скот - корову. Коровье молоко стало доступным продуктом, хотя из-за генетического "выключателя" первые взрослые потребители этого молока намучались с желудком. Тем не менее, судя по всему, молоком начали кормить детей от грудного до подросткового периода и дальше. В результате питания молоком на протяжении всей жизни появились взрослые с мутацией гена, ответственного за пожизненную переработку лактозы.

Таким образом эволюция подарила нам способность усваивать коровье молоко. Эта мутация распространялась очень быстро, сначала в Европе, а потом в Африке. Теперь большинство людей на планете хорошо усваивают лактозу и могут употреблять различные молочные продукты. Это эволюционное изменение является одним из наиболее быстро распространившихся и массовых в человеческой истории, хотя до сих пор встречаются люди с непереносимостью лактозы.

Люди становятся глупее

Принято считать, что эволюция оптимизирует живой организм, делает его более совершенным. В глобальных масштабах это, видимо, так и есть, однако в отдельных случаях эволюция может работать и на ухудшение "качества" живого организма. К сожалению, последнее касается человеческого интеллекта.

Ни у кого нет сомнений, что рано или поздно искусственный интеллект превзойдет человеческий. С этого момента эволюция может "решить", что интеллект человеку вовсе не нужен

По мнению генетика профессора Геральда Крабтри из Стэнфордского университета, человечество становится эмоционально и интеллектуально глупее. Это связано с генетикой и характером современной жизни.

Крабтри полагает, что мы достигли пика интеллектуального и эмоционального развития несколько тысяч лет назад, с тех пор эти качества ухудшились. Пока это всего лишь гипотеза, которую много критикуют. Тем не менее, есть данные, которые ее подтверждают. Примитивные примеры легко иллюстрируют эту эволюцию-деградацию. Древние охотники-собиратели должны были обладать максимальными доступными им знаниями об окружающей среде, иначе они быстро погибли бы вместе со своими семьями. Глупых вождей-тиранов, неспособных принимать правильные решения, в первобытные времена также ждала печальная судьба. Таким образом древнее общество в основном состояло из наиболее интеллектуально и физически развитых особей, способных к взаимодействию друг с другом. В отличие от древних времен, в современном обществе могу легко выжить интеллектуально слаборазвитые, физически недееспособные люди и маньяки-социопаты, а менеджеры высшего звена, политики и т.д. за свои концептуальные ошибки даже получают огромные бонусы и высокое положение в обществе.

Получается, что века эволюции не совершенствовали наше общество, а наоборот. Научно-технический прогресс повлиял на эволюцию, что сделало нашу популяцию менее интеллектуальной и эмоционально отзывчивой. В древние времена эволюция "поощряла" генетические линии интеллектуально развитых людей, способных к взаимовыручке. Теперь "любовью" эволюции все чаще пользуются неумные психопаты, думающие только о своем благополучии.

Надо отметить, что гипотезу Геральда Крабтри научное сообщество приняло в штыки и объявило домыслом. Ученые полагают, что как таковых "генов гениальности" нет, а значит, нет и смысла говорить о снижении интеллектуального уровня человечества. В свою очередь Крабтри утверждает, что интеллект зависит от тысяч генов и нарушение в любом из них может иметь пагубные последствия для умственного развития нашего вида.

Ум меняется на иммунитет

Эволюция сегодня предпочитает другие черты, нежели тысячи лет назад, например, сильный иммунитет. Урбанизация, которая несколько веков назад начала приобретать эпические масштабы, привела к широкому распространению инфекционных заболеваний. Эпидемии смертельных инфекций оставили в живых людей с самым сильным иммунитетом, и эти гены передались следующим поколениям. Наши организм гораздо устойчивее к различным инфекциям, у наших предков даже 200-300 лет назад.

Удар по обонянию

Наверное, больше всех в результате эволюции человека пострадало наше обоняние. Сегодня люди имеют гораздо меньше обонятельных рецепторов, чем животные. Это произошло потому, что человек постепенно научился распознавать качество еды не по запаху, а по множеству других признаков.

Теперь мы можем оценить пригодность пищи по внешнему виду, способу обработке, сроку хранения, целостности упаковки, медицинскому заключению врача и т.д., тогда как собаке достаточно просто понюхать пищу. Эволюция сделала выбор в пользу более сложного, но надежного метода. В этом плане наше обоняние продолжит ухудшаться – организму нужно терпеть букеты ароматов современного города. Тем не менее, кое-какие обонятельные рефлексы пока сохраняются, например, при выборе сексуальных партнеров.

Культурная эволюция

Когда речь идет об эволюции, люди, как правило, думают о биологии. Тем не менее, культурная эволюция, включающая все наши социальные отношения и речь, развивается гораздо быстрее и меняется в более широких пределах. В конце концов, если бы мы могли путешествовать во времени и вернуться на несколько сотен тысяч лет назад, то мы бы легко узнали своих предков homo sapiens. Набор генов у нас и наших предков отличается незначительно, а вот образ жизни действительно совершенно разный.

Генетические отличия между неандертальцем-охотником и космонавтом минимальны, но культурные различия – невероятно большие. Именно культурная эволюция идет наиболее быстрыми темпами, ветвясь многочисленными вариантами. Победит ли какая-либо одна культурная линия или их станет бесконечно много, пока сказать невозможно

Ученые разработали инструменты для изучения культурной эволюции только в последнее десятилетие, так что по-настоящему серьезные исследования в этой области еще впереди. При этом, например, появление цифровых коммуникационных технологий, скорее всего, породит абсолютно новые типы культур.

Михаил Левкевич